Старое интервью
Pet Shop Boys: история Нила Теннанта (очень интересная)
Музыка Pet Shop Boys всегда была миром грез и сновидений. Что заставило тебя бежать от повседневной реальности?
Нил Теннант: Еще мальчишкой я чувствовал необходимость скрыться от окружавшей меня действительности. Там была омерзительная обстановка. Все бредили спортом, а футбол был просто идеей фикс. Нас заботливо готовили к получению водительских прав. Водить машину в 17 лет было единственной заветной мечтой. Мне было до смерти тоскливо, я ждал от жизни куда большего. Я не хотел свыкаться со всем этим и идти по наезженной колее, довольно быстро поняв, что “нормальная жизнь” совсем не для меня. Музыка казалась единственной спасительным выходом из этого тупика. Тем более что и вне школы жизнь совсем не походила на райские кущи. Я терпеть не мог окрестностей Ньюкасла, где жила наша семья. В моем существовании недоставало высоких побуждений, интеллектуальной насыщенности. В семье культура была не в почете. Я не перестаю удивляться тому, как умело школа прививает отвращение к науке и искусству. Там могут научить, как пользоваться компьютером, но и в мыслях не держат передать хоть какое-то представление о красоте. Именно поэтому я нахожу, что мир становится безобразнее с каждым днем. Мне очень жаль, что в детстве я не был приобщен к искусству – хоть и не по своей вине.
В чем выражался на первых порах отказ от “нормальной жизни”?
Н.Т: Едва появилась возможность, я поступил в труппу People’s Theatre, основанную в Ньюкасле еще в 20-е годы Бернардом Шоу. С 11 до 18 лет я играл в спектаклях и что-то сочинял. Актерское ремесло – совсем не мое призвание, зато я обожал сочинять, смешивать слова и музыку. Мне очень повезло, что в театре я нашел друзей, жаждавших приключений. Мы проводили выходные и каникулы вместе. Это была поистине сказочная жизнь…Основным нашим занятием было строить планы на будущее: кто станет поп-звездой, а кто - актером. Таков был наш способ бегства от действительности.
Вы принимали себя всерьез?
Н.Т: Писать песни было для меня делом первостепенной важности. Я занимался этим постоянно. В 71-м, когда мне было 16, я организовал группу Dust, пиком популярности которой стала сессия звукозаписи на местном радио Ньюкасла. Мы играли фолк, потому что ничего другого нельзя было сыграть на наших акустических гитарах – что-то вроде смеси Beatles и Incredible String Band. Тексты были в общем удачные, но в то время как группа хотела и далее играть фолк, меня тянуло к поп-музыке. Я организовал группу, где пытался извлечь как можно больше шума из моей маленькой акустической гитарки. Я пригласил приятеля, который стучал на бонгах – чтобы было похоже на T.Rex. Но после первого и единственного концерта мне пришлось все бросить – надо было уезжать учиться в Лондон. Там я продолжал сочинять и регулярно обходил фирмы грамзаписи в надежде продать свои песни. Всякий раз они проявляли неподдельный интерес, но считали меня слишком молодым. Я приходил в офисы, исполнял свои баллады под рояль. Это было приятно. К счастью, они мне каждый раз отказывали. Благодаря этому я получил образование историка, повзрослел, поработал в издательстве Marvel Comics и в подростковом журнале Smash Hits. Это позволило мне по-прежнему продолжать мечтать и грезить: днем я работал, ночью сочинял. Я представлял себя тайной поп-звездой, живущей двойной жизнью.
Вызывал ли любопытство совсем еще юноша, пишущий песни, в родном Ньюкасле?
Н.Т: Я никому об этом не говорил – все равно бы никто не понял. В то время английская музыка была в таком же застое, как и сейчас. Группы типа Ocean Colour Scene напоминают мне прогрессивный рок времен Spooky Tooth, Jethro Tull, Free, Savoy Brown… Я терпеть не мог их серьезность, реализм, и находил утешение в песнях Beatles, T.Rex или Боуи. Тогда я уже подозревал, что я гомосексуалист, хотя время проводил со школьными подружками. Меня очаровывала сама мысль о популярности, и я считал, что это было бы лучшим реваншем над всей окружавшей меня грубостью. В тот день, когда It’s a sin стал хитом номер один в Англии, директор моей школы обезумел от бешенства и напросился на интервью ньюкаслской газеты, чтобы заявить, что песня не имеет ничего общего с действительностью, что в его школе никто никого никогда не унижал. Он высказался обо мне в самых грубых выражениях, утверждая, что все меня ненавидели. На самом деле все было наоборот.
Это я ненавидел всех и вся (смеется)…Вскоре они имели наглость обратиться ко мне с предложением стать спонсором их новой видеомастерской.
Ты окончил католическую школу. Глубоко ли укоренилось в тебе чувство вины?
Н.Т: Некоторые склонны переоценивать католическое понятие вины. Меня по-прежнему привлекает католическая символика, ее красота. Я уверен, что мы много потеряли, отказавшись от исполнения месс на латыни. Мне они казались таинственными и прекрасными, ведь в детстве я сам пел в церковном хоре и до сих пор могу исполнить мессу на латыни. Хотя сейчас я и не считаю себя католиком, к собственному удивлению иногда молюсь…Разум Бога отвергает, но суеверность и что-то исконное, примитивное внутри меня зачастую обращают меня к Нему.
В чем ты так отличался от других, чтобы ненавидеть их до такой степени?
Н.Т : У меня были другие устремления, меня тянуло к возвышенному. Я чувствовал потребность высказаться. Мне доставляло подлинное наслаждение писать песни, и я трудился не покладая рук. Я был очень требователен и привередлив. Я еще не знал, кто мои единомышленники, но прекрасно понимал, что меня не устраивает в жизни. Только когда появился Боуи, такие как я наконец нашли свою семью: именно он нас сплотил. В 72-м он выступал в City Hall, в Ньюкасле. Зал был полупустой. Как будто мы пришли в частный закрытый клуб. В школе все над нами посмеивались: “Что? Идете пялиться на свою педрилку?” В те времена любить Боуи было позицией, выбором лагеря, чуть ли не противостоянием вульгарному року.
Хранишь ли ты ностальгию по юношеским годам?
Н.Т: Меня никто не баловал, но это не мешало мне радоваться жизни. Мы были счастливы, потому что делали только то, что нам нравилось, отказываясь идти на малейший компромисс с действительностью. Мы никогда не злоупотребляли наркотиками и алкоголем, чтобы отвлечься от обыденности – нам это было просто не нужно. Взрослея, я больше всего боялся, что потеряю эту беззаботность, чувство юмора, эту легкость. Поэтому я старался любой ценой избежать взросления. Я продолжал учиться, только чтобы оттянуть неминуемые перемены и для того, чтобы уехать в Лондон.
Я не ошибся. Едва я там оказался, моя жизнь перевернулась. Я больше никогда не возвращался в Ньюкасл. В Лондоне я снимал квартиру вдвоем с будущим модельером. Он-то и привел меня первый раз в жизни в ночной клуб- Chaguaramas, переименованный несколько лет спустя в Roxy и ставший рассадником панк- рока. Все это казалось мне фантастическим. Ведь в Ньюкасле я никогда не был в таких местах, никогда не пробовал дорогих коктейлей.
Не было ли у тебя желания устроиться в жизни, жениться, завести семью?
Н.Т: Проблема состоит не в том, чтобы жениться и наплодить детей, хотя я их терпеть не могу. Меня больше всего пугает работа в конторе или должность какого-нибудь торгового представителя. Я хотел, чтобы моя жизнь была чудом. Еще студентом я отказывался от летних работ – упаковывать замороженные бобы. Мне удалось устроиться в отдел манускриптов Британского музея. Это было в 73-м. Я пришел туда в невероятно белом костюме, в женских туфлях, с красными волосами. Мне пришлось идти за хранителем по лабиринту коридоров и винтовых лестниц, с трудом карабкаясь по ним на высоких каблуках. После беседы меня приняли. Это было словно в сказке. Я получил доступ к написанному рукой самого Генделя Мессие, я бродил по подвалам среди гигантских переплетов, я открывал тайные ходы, скрытые за книжными шкафами. Это место казалось мне очень сексуальным. Рассказывали даже, что в отделе иллюстрированной книги то и дело заставали врасплох совокупляющиеся парочки. Снова мир грез! В то же время я понимал, что достаточно чего-то захотеть по-настоящему, чтобы это стало реальностью. Я мечтал об этой работе и получил ее. Эта уверенность с тех пор никогда не покидала меня.
Какую судьбу прочили тебе твои родители?
Н.Т.: В семье все время спорили. Мать решила, что я окончу Кембридж – она обожала этот город еще со времен войны – и буду работать на ВВС. И когда в 27 лет я устроился журналистом в Smash Hits, они вздохнули с облегчением, подумав, что я наконец-то остепенился. Но не тут-то было! Для меня это стало возвращением к вольной жизни, в результате я бросил даже эту респектабельную работу, чтобы по уши ввязаться в рискованное предприятие под названием Pet Shop Boys.
У нас дома никогда не говорили о серьезных вещах, например, о сексе… Да и мне не хотелось говорить об этом с родителями – это их не касалось. Но в 80-е годы в прессе достаточно писали о том, что я гомосексуалист, поэтому родители, конечно, были в курсе дела. Мне никогда не хотелось афишировать свой гомосексуализм, поскольку аудитория Pet Shop Boys в те годы была совсем юной. Я предпочитал оставаться загадочным. Я обожал слухи, домыслы, предположения, которые могли вызвать слова наших песен. Это возбуждало воображение. Незачем было играть в открытую. Эту же двусмысленность, недосказанность я люблю у Боуи и Моррисси. В Джимми Соммервиле, например, нет ничего загадочного или пленительного. Он просто бойкий гей, ставший музыкантом. На самом деле о своем гомосексуализме я говорил с журналистом один-единственный раз. Прочитав статью, родители тут же позвонили, чтобы меня утешить, - ни единого упрека! С возрастом они стали терпимее, но я всегда побаивался, что их станут выставлять на посмешище. Люди их поколения невероятно консервативны. Для них “педераст” - самое грязное оскорбление. Помню, я как-то обедал у тетушки, которая только что узнала, что один ее знакомый по игре в гольф – гомосексуалист. “Подумать только, я ведь приглашала его на обед!” - причитала она. Я не находил себе места. Что бы она сказала о своем знаменитом голубом племяннике! Впрочем, я думаю, что в нашем обществе несколько переоценивают значение сексуальности. Масс-медиа куда более озабочены сексом, чем обычные люди. Не настолько уж это и важно.
Как ты пережил панк-взрыв, случившийся через несколько лет после твоего переезда в Лондон? В NME ты один из первых стал говорить о Sex Pistols.
Н.Т: Это чистое недоразумение. Я никогда не был панком. Sex Pistols я увидел только в начале 76-го на концерте в Нэшвилле. И то лишь потому, что мой приятель, режиссер и фотограф Эрик Уотсон учился в Университете и был знаком с друзьями Sex Pistols. Для нас они были группой скорее комичной, чем злобной. Джонни Роттен ковырял в носу, ударник был похож на придурковатого коллегу из Rubettes…Но в тот вечер Сид Вишес был среди зрителей и лупил хиппи велосипедной цепью. Все было в крови. Сейчас в энциклопедиях пишут, что первые концерты Pistols собирали сотни бесновавшихся панков. На самом деле было лишь несколько австралийских туристов в пуховиках. Панков было ровно шесть человек. Их жестокость меня ошарашила, и я написал в NME. Письмо было опубликовано. Теперь оно включено в официальную биографию Sex Pistols, я стал как бы экспертом, но на самом деле это был мой первый и последний панк-концерт – мне вовсе не хотелось снова переживать до боли знакомые по Ньюкаслу радости общения со скинхэндами. Я предпочитал оставаться дома, на Кингс Роуд, слушать панковские синглы и сочинять свои собственные песенки.
Не хотелось ли тебе собрать свою собственную группу?
Н.Т: Это было немыслимо. Хотя бы по финансовым соображениям – усилители были слишком дороги. Да и вся эта рутина: купить гитару, взять на прокат микроавтобус, репетировать в подвале…Сама мысль об этом уже тяготила. Единственный раз я собрал все свое мужество и пошел на прослушивание. Пришлось тащиться через весь Лондон с гитарой, чтобы потом выслушать лидера группы: “Ты слишком крут и будешь меня заслонять. К тому же я хочу, чтобы группа исполняла только мои песни. Так что проваливай и делай свою собственную группу”. И он был прав: я бы действительно потеснил его с места лидера, я не хотел быть безвестным музыкантом, работающим при поэте-песеннике. Время шло. Наступили 80-е. Я махнул рукой на карьеру поп-звезды, считая себя уже слишком старым. Начинать в 26 лет не очень-то разумно, на меня бы смотрели как на идиота. Когда же в 31 год, уйдя из Smash Hits и случайно встретив Криса Лоу, я все же стал певцом в группе, все решили что я совсем свихнулся. А я подбадривал себя: “В конце концов, Брамс сочинил свою первую симфонию только в 50” (смеется)…
Чем тебя покорил Крис?
Н.Т: Мы познакомились случайно, в магазине, и мне сразу же понравилось его чувство юмора. Ему было наплевать на свою репутацию, он осмеливался любить музыку, которую я, будучи снобом, запрещал себе любить, - Body Talk Imagination или Saturday Night Fever. Я бы в жизни не признался, что слушаю такие вещи. Я был правильным и слушал Элвиса Костелло. А Крис плевал на все предрассудки. Он сделал меня более терпимым и консервативным. Именно он привил мне любовь к синтезаторам, он и альбом Homosapien – первая сольная пластинка Пита Шелли после ухода из Buzzcocks. В нем было впервые найдено приемлемое сочетание поп-гитар и синтезаторов. Когда мы начали репетировать, Крис пытался заслонить мою гитару клавишными. Он ненавидел этот инструмент, считал его лишним. Крис постоянно просил меня писать более сексуальные, менее рефлекторные тексты. Он водил меня в клубы некромантиков – типа Camden Palace , а потом в 3 часа утра мы возвращались пешком через весь Лондон, до умопомрачения споря о музыке, о будущем. Год спустя, в 82-м, мы решили сделать первую пробу – 4 часа в студии по 10 $ за час. Результат был вполне достойный, но Крису надо было возвращаться в Ливерпуль, продолжить изучение архитектуры. В течение двух лет он возвращался в Лондон каждые выходные, и мы все выкраивали время, чтобы поиграть вдвоем.
Эта встреча в чем-то изменила тебя?
Н.Т: Он научил меня ритму. Раньше я никогда не продумывал партию бас-гитары и не использовал ритм-боксы. Он младше меня на 5 лет и, в отличие от меня, подлинный жизнелюб. Будучи студентом менее года, он уже задолжал банку более 4000 $. Поэтому стать поп-звездой для него было экономической необходимостью. Я никогда не видел его озабоченным, для него веселье всегда было главным, и меня это восхищало. Я никогда не мог быть таким беззаботным.
Не было ли у тебя иногда ощущения, что тебе поручили присматривать за ребенком?
Н.Т : Крису только что исполнилось 37 (в 2009 году Крису исполнится уже 50), но для меня он навсегда останется 19-летним. Я люблю его за то, что он не похож на моих друзей. Он не артист, он просто радуется жизни. Тем не менее, Крис по-своему интеллектуал. Способен преодолеть все преграды и упрям, как осел. Если я зачастую уступаю, то он никогда не признает себя побежденным.
Слушая Pet Shop Boys, всегда удивляешься чудесному равновесию между твоими меланхоличными текстами, твоим голосом и праздничностью припевов.
Н.Т : На самом деле есть типичные песни Нила и типичные песни Криса, и некоторые типичные для нас обоих. Мои – это как бы песни Маккартни (смеется)… Но у меня нет монополии на грустные песни. Например, все думают, что Behavior – мой диск, а на самом деле именно Крис хотел сделать его меланхоличным.
Сейчас он ненавидит его, но в свое время исключил из него все поп-песни. Мне приходится наблюдать, как он рыдает после музыкальных комедий с Лайзой Минелли. Но на самом деле он весельчак и оттяжник.
Не вызывает ли у тебя протест необходимость записывать песни, чуждые тебе по духу?
Н.Т : Ни в одной из наших песен я не чувствую себя неуютно.
Мне нравится, что Крис мне постоянно противоречит. Я бы не хотел быть все время главным. Думаю, что Крис обогащает мои песни. И если я хочу сыграть на акустической гитаре, у меня есть возможность сделать это при записи обратных сторон сорокапяток. Я никогда не завидую, слушая чужие диски, и мне кажется, что кто-то наслаждается большей свободой, чем я. Крис наверняка сказал бы так: “Будь моя воля, я в жизни бы не стал записывать неврастеничные баллады Нила”. Но мы оба очень редко идем на компромисс. Мы пытаемся воплотить в жизнь мальчишескую мечту: делать только то, что нам хочется. Поэтому наша фирма грамзаписи наверняка считает нас невыносимыми бездельниками.
Behavior считается теперь классическим альбом. Присутствовала ли у вас после триумфального коммерческого успеха жажда признания критиками?
Н.Т : Мы не пытались добиться признания. Это смехотворно. Я охотно предоставляю это право другим поп-звездам. Нам повезло, что мы не верили в могущество прессы. Мы современники многих движений, но мы никогда ни за кем не следовали. Мы даже опережали моду в том, что касается дизайна и звука. Недавно
мне в руки попался журнал середины 80-х, в котором мы купили страничку рекламы. Она резко отличается от всего остального – скромная печать и минималистский макет. Мы изобрели стиль, который сегодня встречается повсюду. Мы были последней группой 80-х и первой 90-х. Крис придумал имидж теперешних техно-музыкантов. Хотя грустно, что, как правило, сохраняется лишь внешняя оболочка, антураж. В Англии как будто не слышат наших текстов, воспринимая в них только иронию. Всерьез наши песни воспринимают лишь французы и некоторые люди уже зрелого возраста. Забавно, но нас ценят и монстры британского рока, с нами хотели бы играть многие музыканты. Поначалу наши песни им кажутся простенькими, но довольно скоро они начинают понимать обратное. Вы бы только видели, с каким озадаченным видом они пытаются воспроизвести наши песни!
Когда ты допускаешь в текстах некоторые непристойные двусмысленности, думаешь ли ты о подростках, которые будут распевать эти песни?
Н.Т : Это своего рода удовольствие. Основной идеей Pet Shop Boys было писать очень доступную поп-музыку на бессмысленные тексты, обыгрывающие запретные темы.
Pet Shop Boys, как и Боуи, всегда умели окружать себя знаменитыми музыкантами и продюсерами – наверное, это лучшее средство, чтобы избежать старения.
Н.Т : В этом мы похожи на Боуи. Мы всегда готовы сотрудничать или работать с любым посторонним музыкантом. Но не как вампиры, не как Боуи. Мы приглашаем людей лишь для того, чтобы выполнить задачу, которая нам не по силам, или чтобы отшлифовать нашу музыку. Мы не настолько доверяем себе, чтобы обходиться без консультантов, и постоянно задаемся вопросом, достойно ли то, что мы только что сделали. Мне необходимы посторонние мнения – даже если наши гости приглашены работать не с нами, но на нас. Никто не имеет права изменять нас кардинально, посторонних мы допускаем только подправить какие-то мелочи. Наверное, мы действительно ленивы: быть продюсерами утомительно.
Почему же вы соглашаетесь быть ими для Боуи и Blur?
Н.Т : Забавно делать диск Pet Shop Boys с музыкой других. И Girls & boys Blur, и Hello space-boy Боуи стали нашими собственными песнями. Когда Крис начинал работать над песней Боуи, он был в полной растерянности : слишком быстро – почти 150 ударов в минуту и практически без мелодии…Единственным выходом было начать сначала, замедлить ритм, поковыряться во всей песне, чтобы сконструировать достойный припев. Когда я рассказал об этом по телефону Боуи, он отреагировал очень резко : “Стоп ! Я буду в студии через секунду!”
Не было сомнений, что он нас отругает, но он все превратил в шутку и даже согласился спеть со своим старым лондонским акцентом. Он постоянно тихонечко спрашивал в микрофон : “Ну что, Крис?” А то, по привычке развалившийся на диванчике по другую сторону стекла, отвечал : “Я не в курсе, зачем ты меня об этом спрашиваешь ?” Для меня это было важно, Боуи сыграл важную роль в моей жизни. Я гордился тем, что мне выпала честь добавить несколько строчек в его песню.
Имидж – одна из первостепенных составляющих Pet Shop Boys. Но после выхода Bilingual вы перестали давать интервью, из прессы исчезли ваши фотографии. С чем это было связано?
Н.Т : С выходом Very мы дошли до предела : огромные колпаки, невообразимая одежда, российская военная форма. Надо иметь мужество, чтобы так наряжаться. Но мало-помалу все привыкли к нашим излишествам, это перестало удивлять. Нужно было вновь стать загадкой, исчезнуть из поля зрения. К тому же, наша музыка стала реалистичнее. Мы покинули мир грез и музыкальной комедии, чтобы вернуться на землю. Пусть люди думают, что от них что-то скрывают. С возрастом я стал скромнее, стал больше разбираться в себе самом. Bilingual – слишком личный альбом, чтобы паясничать.
В песне Metamorphosis ты говоришь о своем гомосексуализме с невероятной откровенностью. Почему пришлось так долго ждать?
Н.Т: Это самая лучшая песня в моей жизни. Несмотря на пару-тройку шуточек, она рассказывает о всех моих мытарствах. Когда я был моложе, я делал все, чтобы избавиться от гомосексуализма. Я не хотел быть геем, я хотел жениться, завести семью. В начале 70-х среда геев была чересчур гротескна, невероятно женоподобна. В
конце 70-х стало еще тошнее с этими усатыми шутами в черной коже. Это было невыносимо. Честно сказать, я никогда не считал среду геев сексуальной (смеется)…Я всегда отвергал стереотипы, мне это напоминало школьные кланы: одни каждый сезон покупали абонемент, чтобы ходить болеть за Newcastle United, другие слушали Led Zeppelin…Сейчас существует клуб гомосексуалистов, который называется Anti-Gay – только для гомосексуалистов, ненавидящих геев. Я трижды “за”, потому что не понимаю, как моя сексуальная ориентация может влиять на мою культурную жизнь. Секс – это не хобби, досуг или спорт. Я сплю только с теми, к кому испытываю очень сильные чувства. Беспорядочно и быстро – не мой стиль.
Видимо, это приходит с возрастом? Ты стал говорить о своей сексуальной ориентации лишь несколько дней спустя после твоего сорокалетия.
Н.Т : Все мои приятели как-то отмечают этот юбилей. Я же решил отметить свое сорокалетие, публично объявив, что я гомосексуалист. Мне льстили, часто фотографировали, но я боялся выглядеть дряхлым. Впрочем, я неплохо сохранился. Как поется в моей песне "The survivors", я прошел через все капканы, которые расставляла мне жизнь.
Многих моих друзей уже нет в живых, и бывает так, что на их похоронах я воскрешаю в памяти последние 20 лет моей взрослой жизни. Когда передо мной встают все эти смерти и самоубийства, я понимаю что мне повезло – я живучий. И мне даже стыдно быть по-прежнему в живых.
